Неточные совпадения
— Мой дед землю пахал, — с надменною гордостию
отвечал Базаров. — Спросите
любого из ваших же мужиков, в ком из нас — в вас или во мне — он скорее признает соотечественника. Вы и говорить-то с ним не умеете.
Спросите где угодно, в
любом магазине, который торгует сукнами или подтяжками Глуар, — я тоже представитель этой фирмы, — или пуговицами Гелиос, — вы спросите только, кто такой Семен Яковлевич Горизонт, — и вам каждый
ответит: «Семен Яковлевич, — это не человек, а золото, это человек бескорыстный, человек брильянтовой честности».
— Здравствуйте, — отрывисто
ответила Люба.
— Ничего я не знаю! — застенчиво
ответила Люба, и засмеялась, и покраснела, и закрыла локтем свободной руки рот. — Что у нас, по-деревенскому, требуется, то знаю, а больше ничего не знаю. Стряпать немного умею… у попа жила — стряпала.
— Надёжа-государь, —
ответил Басманов, теряя терпение, — коли не
люб я тебе, отпусти меня совсем!
— Да, — продолжал Дикинсон. — Понять человека, значит узнать, чего он добивается. Когда я заметил этого русского джентльмена, работавшего на моей лесопилке, я то же спросил у него: what is your ambition? И знаете, что он мне
ответил? «Я надеюсь, что приготовлю вам фанеры не хуже
любого из ваших рабочих…»
Поп позвал меня к себе, и она тоже пошла с
Любой, сидели там, пили чай, а дядя Марк доказывал, что хорошо бы в городе театр завести. Потом попадья прекрасно играла на фисгармонии, а
Люба вдруг заплакала, и все они ушли в другую комнату. Горюшина с попадьёй на ты, а поп зовёт её Дуня, должно быть, родственница она им. Поп, оставшись с дядей, сейчас же начал говорить о боге; нахмурился, вытянулся, руку поднял вверх и, стоя середи комнаты, трясёт пышными волосами. Дядя
отвечал ему кратко и нелюбезно.
— Он? Хороший, — неуверенно
ответила Люба. — Так себе, — добавила она, подумав. Ленивый очень, ничего не хочет делать! Всё о войне говорит теперь, хотел ехать добровольцем, а я чтобы сестрой милосердия. Мне не нравится война. А вот дедушка его чудесный!
— Хорошее — правда, а дурное — неправда! Очень просто понять, — строго и веско
ответила Люба. Брови её сошлись в одну черту, губы сомкнулись, детское лицо стало упрямым, потеряв милое выражение любопытного, весёлого и храброго зверька.
— Я взошел по трапу, —
ответил я дружелюбно, без внимания к возможным недоразумениям с его стороны, так как полагал, что моя внешность достаточно красноречива в
любой час и в
любом месте. — Я вас окликнул, вы спали. Я поднялся и, почему-то не решившись разбудить вас, хотел пойти вниз.
— Я сам себя спрашивал, —
отвечал Проктор, — и простите за откровенность в семейных делах, для вас, конечно, скучных. Но иногда… гм… хочется поговорить. Да, я себя спрашивал и раздражался. Правильного ответа не получается. Откровенно говоря, мне отвратительно, что он ходит вокруг нее, как глухой и слепой, а если она скажет: «Тоббоган, влезь на мачту и спустись головой вниз», — то он это немедленно сделает в
любую погоду. По-моему, нужен ей другой муж. Это между прочим, а все пусть идет, как идет.
—
«Коль его опутаем девицей, —
Отвечал Кончаку старый Гзак, —
Он с девицей в терем свой умчится,
И начнет нас бить
любая птица
В половецком поле, хан Кончак...
Словом сказать, возьмет из кучи
любой вопрос и без труда на него
ответит.
— Так, — быстро все идет… — улыбнувшись,
ответила Люба.
— Не хочу я с тобой говорить! — сердито
ответила Люба.
Люба, расставляя посуду, ничего не
ответила ему.
— Так, о пустяках разных, —
ответила Люба.
— Да с чем попало, —
отвечал Буркин. — У кого есть ружье — тот с ружьем; у кого нет — тот с рогатиной. Что в самом деле!.. Французы-то о двух, что ль, головах? Дай-ка я
любого из них хвачу дубиною по лбу — небось не встанет.
— Очень! —
отвечала Домна Осиповна. — И это чувство во мне, право, до какой-то глупости доходило, так что когда я совершенно ясно видела его холодность, все-таки никак не могла удержаться и раз ему говорю: «Мишель, я молода еще… — Мне всего тогда было двадцать три года… — Я хочу любить и быть любимой! Кто ж мне заменит тебя?..» — «А
любой, говорит, кадет, если хочешь…»
Некогда Прошка добродушно в
любое время окликал из канавки: «Здорово, Фадеич! Хорошо ли гостил?» На что обыватель
отвечал столь же радушно и останавливался покурить с земляком. А ныне Прошка сердито ворчал...
Прошла беда, прошло то время злое,
Когда любовь казалась мне грехом.
Теперь пора веселая настала,
В миру пожить охота, и любовью
Готова я
ответить на любовь.
Послушай, мой желанный! Я по правде
Скажу тебе: ты
люб мне, я другого
Хозяина себе и не желаю.
— Мало, что ли, лодок на берегу?.. —
ответил он. — Возьму
любую…
Граф был очень обрадован неожиданным вызовом девушки исполнить роль и, получив от режиссера удостоверение, что «
Люба роли не испортит»,
ответил...
— Да вы не бойтесь, сударыня Марья Гавриловна, —
отвечала ей Таня. — Она ведь предобрая и все с молитвой делает. Шагу без молитвы не ступит. Корни роет — «Богородицу» читает, травы сбирает — «Помилуй мя, Боже». И все, все по-Божественному, вражьего нет тут нисколько… Со злобы плетут на нее келейницы; обойдите деревни,
любого спросите, всяк скажет, что за елфимовскую Наталью денно и нощно все Бога молят. Много пользы народу она делает. А уж какая разумная, какая добрая, и рассказать того невозможно.
— Ничего, дело не плохое, —
отвечал Смолокуров. — Тут главное дело — охота. Закажи ты в
любой гостинице стерляжью уху хоть в сорок рублев, ни приятности, ни вкуса такого не будет. Главное дело охота… Вот бы теперь, мы сидим здесь на бережку, — продолжал благодушествовать Смолокуров, — сидим в своей компании, и семейства наши при нас — тихо, приятно всем… Чего же еще?
— Да при всяких, когда до чего доведется, —
отвечал трактирщик. — Самый доверенный у него человек. Горазд и Марко Данилыч
любого человека за всяко облаять, а супротив Корнея ему далеко. Такой облай, что слова не скажет путем, все бы ему с рывка. Смолокуров, сами знаете, и спесив, и чванлив, и держит себя высоко, а Корнею во всем спускает. Бывает, что Корней и самого его обругает на чем свет стоит, а он хоть бы словечко в ответ.
— За собой оставлю… усадьбу и парк. Только это я вам на ушко говорю… Вам стоит сказать одно словечко. Вы ведь знаете, я мужичьего рода… По — мужицки и спрошу:
люб вам, барышня, разночинец Василий Иванов Теркин… а? Коли не можете еще самой себе
ответить, подождите.
Когда мы прощались,
Люба пригласила меня прийти к ним, я
ответил: «Благодарю вас!» так холодно-официально, что она предложения не повторила.
Наташа с быстрою, немного сконфуженною усмешкою
ответила на его пожатие и взошла на террасу. От кофточки падал розовый отблеск на бледное лицо, и от этого Наташа казалась свежее и здоровее, чем тогда, когда Сергей Андреевич видел ее в первый раз. Она поцеловалась с
Любой, Сергей Андреевич представил ей Киселева и Даева.
— Перешла в восьмой, — краснея,
ответила Люба и стала наливать ей чай.
Так, в общем, мог бы
ответить любой из писателей, особенно из писателей нашего времени, когда писательство стало специальностью.
— Да и понимать нечего, —
отвечала молодая Строганова. — Чем Ермак Тимофеевич хуже других?.. Что атаман разбойников был, так нужда в разбой-то гонит да неправда людская, волей никто не хватится за нож булатный… Нашел здесь правду, сел на землю, смирно сидит, всех нас охраняет, недавно спас от кочевников… Далеко до него
любому боярину, и красив, и умен, и храбр, и силен…
— Для тебя —
любую награду, — серьезно
ответил Семен Аникич.
— Что там разбирать,
люба али не
люба, все благословение Господне, —
отвечал Назарий. — Что до меня, я человек привычный ко всему, рос не на печке, не был кутан хлопком под материным шуком, а все почти в поле; одевался не полостями меховыми, а железной скорлупой и питался зачастую чем ни попало.
— Пусть будет по-твоему, —
ответил Потемкин, — что я летел на почтовых. А все-таки я прочитал твои книги от доски до доски; если не веришь, то изволь, профессорствуй; взбирайся на стул вместо кафедры, раскрой
любую из своих книг и спрашивай громогласно, а я
отвечу без запинки.
— Что там разбирать,
люба, али не
люба, все благословение Господне, —
отвечал Назарий. — Что до меня, я человек привычный ко всему, рос не на печке, не был кутан хлопком под материным шугаем, а все почти в поле; одевался не полостями меховыми, а железной скорлупой и питался зачастую чем ни попало.
На вопрос может
отвечать любой из неприятельского взвода, — по собственному желанию или по назначению командира.
—
Отвечай же,
люб или нет? В этом все дело, — снова, после некоторого молчания, спросил князь.
— Хорошо, —
отвечал старик, — ты парень хоть куда, женишься, из опричины выйдешь, ума тебе не занимать стать, тестю помогать станешь по торговле, а брату для дочери человек надобен, а не богатство, его у него и так хоть отбавляй и то впору… Да коли она тебе
люба, и ты ей… так мой совет брату будет, чтобы и за свадебку.
— Не знаю я, как и поведать тебе о том, — подперевши рукой свою пухленькую щечку,
отвечала, не торопясь, Настасья Федосеевна. — Любить-то, кажись, по-настоящему не люблю, а частенько на него взглядываю,
люб он мне, не спорю, а полюбить-то его берегусь… проку из того мало будет… отец не отдаст, да и самой идти замуж за него боязно…
Вот, ручаюсь вам, изберите теперь
любого из нынешних академистов и спросите: «Сколько було?», так иной и сам инспектор не
ответит или возьмет да сбрешет; а наш Вековечкин все это знал вразнобивку на память по месяцам и нам предал это так, что я о сию пору хоть патриарху могу
ответить, что в сентябре 1 100 святых, а в октябре 2 543, а в ноябре аж 6 500, а в декабре: еще больше — 14 400; а в генваре уже даже 70 400; а в феврале убывает — всего 1 072, а в марте даже 535, а в июне всего 130, но в общей-то сложности: представьте же, какая убежденность, или что можно подумать против таковой области таковых-то свидетелей!
— Не знаю, —
ответила Люба так же упрямо, но избегая его взгляда.
Но он не
ответил и решительно пошел дальше, увлекая девушку, четко постукивавшую по паркету высокими французскими каблуками. Был коридор, как всегда, темные, неглубокие комнатки с открытыми дверями, и в одну комнатку, на двери которой было написано неровным почерком: «
Люба», — они вошли.
— Бывает один, — коротко
ответила Люба.